ИСТОРИИ

«Я верю в силу информации»: Джеймс Нахтвей пообщался с Хиллари Робертс

A young Hutu man's profile reveals several long, deep scars across his scalp and face in Rwanda.
Выживший в лагере смерти Хуту позирует перед Джеймсом в самый разгар геноцида 1994 года в Руанде. © Джеймс Нахтвей / Contrasto

Легенда фотожурналистики Джеймс Нахтвей более четырех десятилетий документирует конфликты, катастрофы и болезни по всему миру.

Джеймс родился в Нью-Йорке в 1948 году и является одним из наиболее уважаемых специалистов отрасли. Освоив фотографию самостоятельно, он начал работать фрилансером для журнала Time, а затем в 1976 году получил должность штатного сотрудника в Albuquerque Journal, одном из изданий Нью-Мексико. С тех пор его работы поражают, восхищают и вдохновляют людей по всему миру.

В Милане, ставшем первым городом, где открылась ретроспективная выставка «Память», которая в дальнейшем будет представлена по всему миру, Джеймс побеседовал с амбассадором Canon Хиллари Робертс, которая занимает должность заведующей отделом исследований фотографии в Имперском военном музее. Они обсудили начало работы в сфере фотографии, имеют ли изображения какое-то влияние, а также о том, какое эмоциональное воздействие на человека оказывают трагедии по всему миру, которые разворачиваются на его глазах. Он поделился своими воспоминаниями о съемках детских домов в Румынии, геноцида в Руанде, теракта 11 сентября, миграционного кризиса в Европе, а также своими мыслями относительно текущего состояния фотожурналистики.


Хиллари Робертс: На плакате вашей выставки «Память» — изображение головы молодого мужчины народа Хуту, живущего в Руанде (см. выше). У него ужасные шрамы, и его психика явно травмирована. Это изображение и без описания ярко демонстрирует бесчеловечность людей по отношению к другим людям. Я полагаю, это было только одним из многих ужасов, которые вы повидали в Руанде, но имеет ли именно этот кадр особое значение для вас?

Джеймс Нахтвей: Определенно. Его только что освободили из концлагеря Хуту, где людей пытали и убивали, и выживших привезли в медпункт, где имелось только базовое оборудование. Я как раз работал над фотосъемкой там, и тут заходит он. Он не мог говорить, да и все равно я ни слова не понимал на его языке, но наши взгляды встретились, и на языке жестов я спросил, могу ли сфотографировать его. Он согласился, и на мгновение даже повернул лицо к свету. Тогда я и сделал этот снимок. Я думаю, он понял, о чем его шрамы могут сказать всему миру. Думаю, что в тот момент он выбрал меня в качестве человека, который донесет его историю.

Обратите внимание, что аудиоконтент доступен только на английском языке.

Я обратила внимание на ваши работы, когда вы освещали голодовки в Северной Ирландии 1981 года, но еще до этого вы работали фотокорреспондентом в США. Что в первую очередь привлекло вас в фотографии?

В детстве и подростковом возрасте я не проявлял никакого интереса к фотографии, да и склонности к ней у меня не было. Я решил заняться этим только после получения образования. Меня вдохновили фотографии с Вьетнамской войны и Движения за гражданские права в США. Эти изображения сильно повлияли на мое представление о мире и происходящих вокруг событиях. Наши политики и военачальники говорили одно, а фотографы говорили другое — они рассказывали о том, что происходит на самом деле.

Вы являетесь фотографом-самоучкой. Как это произошло?

У меня не было достаточного количества денег, чтобы поступить в школу фотографии. Я одолжил камеру и начал делать фотографии. Я читал книги о том, как экспонировать и проявлять пленку, как создавать печатные фотографии — я даже арендовал фотолаборатории, чтобы практиковаться в этом. Где бы я ни находился, я представлял себе, что выполняю задание журнала, — я ходил и самостоятельно делал изображения, которые должен быть «показать редактору». В течение нескольких лет я накопил работ для портфолио и как-то раз показал их в офисе журнала Time в Бостоне. Им понравилось, и они стали давать мне заказы.

Canon Professional Services

Есть ли у вас оборудование Canon?

Зарегистрируйте свое оборудование и получите доступ к бесплатным консультациям экспертов, обслуживанию оборудования, интересным мероприятиям и специальным предложениям — участвуйте в программе Canon Professional Services

Через пару лет я уже зарабатывал себе этим на жизнь, но решил, что заданий для меня недостаточно, и подумал, что ежедневная работа в газете помогла бы мне освоиться. Я подавал заявки в американские газеты, о которых ничего не знал. Мне пришло предложение о работе в издании из Нью-Мексико, Albuquerque Journal, я сел на самолет и полетел туда. Четыре года я изучал искусство фотожурналистики и совершил за это время все ошибки, известные человечеству, а также изобрел несколько новых, но понемногу набрался опыта и приобрел уверенность в себе. В этом издании была пара фотографов высокого уровня, и они стали моими наставниками.

Отработав четыре года в штате издания, как-то раз я проснулся посреди ночи и осознал, что научился всему, чему мог научиться там, и что пришло время двигаться дальше. На следующий день я уволился, сложил вещи в свой Volkswagen Beetle и отправился в Нью-Йорк. Там я начал карьеру фрилансера. Я начал работать на фотоагентство под названием Black Star. Им управлял невероятный человек по имени Говард Чапник, ученый и джентльмен, который по-настоящему верил в силу фотографии. Он полностью поддерживал меня, и когда появилась информация о голодных забастовках, а на улицах Белфаста и Дерри начались беспорядки, я просто сказал ему: «Я хочу поехать туда». У меня не было официального задания, я просто прилетел туда и начал работать.

Palestinians throw flaming molotovs at Israeli soldiers in the West Bank in 2000.
Во время второй Палестинской интифады обе стороны демонстрировали жестокость: демонстранты бросали в солдат метательные снаряды, а те в ответ использовали резиновые пули и настоящие боеприпасы, зачастую приводившие к летальным исходам. Снято в городе Рамалла, Западный берег реки Иордан, в 2000 году. © Джеймс Нахтвей / Contrasto

Как вы думаете, нужно ли современным молодым фотографам брать на себя риски, чтобы начать свою карьеру?

Любой фотограф рискует, начиная работать фотографом, и продолжает рисковать на протяжении всей своей карьеры. Ни в коем случае не нужно доводить риск до безрассудства, ведь последствия могут быть очень серьезными — и я говорю далеко не о проваленных заданиях. Если ваши изображения будут представлены широкой общественности, вы хотите убедиться, что они правильно воспримут вашу историю. Мы становимся свидетелями того, как создается история. Мы не знаем, какое влияние окажут те или иные события. Именно поэтому мы фотографируем их, но нам необходимо использовать инстинкты и опыт прошлого, чтобы представить изображение правдиво.

Продолжайте рисковать на протяжении всей карьеры… но ни в коем случае не доводите риск до безрассудства.

Помогает ли вам звание «военного фотографа» или только мешает? Некоторые фотографы считают, что это слишком сужает представление людей о том, чем они занимаются.

Я же не думаю, что это сильно влияет на что-либо. Это просто удобное обозначение. Фотографов-портретистов называют фотографами-портретистами, пейзажистов — пейзажистами, хотя все они делают нечто большее, чем съемка в одной из областей фотографии.

A newborn infant tightly swaddled in subtly patterned cloth. Photograph by Lieve Blancquaert.

Жизненный цикл: важные моменты жизни в прицеле одного объектива

Ливе Бланкерт рассказывает о том, как фотографировала рождение, свадьбы и смерть в разных регионах мира, используя всего один объектив — Canon EF 24mm f/1.4L II USM.

Правда ли, что помимо фотографирования в зонах конфликтов вы работаете в области социальной документалистики?

Да. Я начал с работы на полях сражений и в зонах конфликтов и 10 лет занимался только этим, за редким исключением. Я ездил по всему миру, сменяя одну войну другой. После падения Берлинской стены и распада Восточного блока мне стало интересно, что происходит в Румынии, поскольку она была наиболее труднодоступной страной в Восточной Европе. И вдруг появилась возможность взять и приехать туда. Я поехал туда без задания. Я слышал про детские дома, которые есть во многих городах страны, но никто не мог мне точно сказать, где они. Я нашел переводчика, взял напрокат автомобиль, поездил по округе и нашел «гулаг для детей».

Это отличалось от той жестокости, которую мне довелось видеть на войне. Это была узаконенная жестокость по отношению к невинным людям, которая проходила под контролем государства, и это повергло меня в шок. Я несколько недель провел там, фотографируя это преступление против человечества. Я думаю, это помогло мне взглянуть на вещи шире. Я смог увидеть, насколько важно освещать самые насущные проблемы в обществе и примеры несправедливости, для устранения которых нужно сначала рассказать об их существовании. Последующие десять лет я работал над проектом, результатом которого стала книга «Инферно».

A famine victim in Sudan lies huddled on the ground in a feeding centre, shrouded in a blanket with one eye looking out, waiting to be given water from a bowl.
Более трех десятилетий Джеймс фотографировал бедствия по всему миру, включая голод в Дарфуре, Судан, в 1990-е годы. На этом кадре жертве голода из центра пропитания не хватает сил, чтобы дотянуться до воды, и остается только ждать помощи. Фото сделано в 1993 году. © Джеймс Нахтвей / Contrasto

Дон Маккалин сказал, что не верит, что его фотографии что-либо изменили. Что вы думаете о своих работах? Видели ли вы, как фотографы меняли ситуацию к лучшему или доносили информацию до людей?

Я верю в силу информации и ее влияние на общественное сознание. Информация не позволяет властям единолично управлять людьми. Все изменения зависят именно от этого. Фактически доказано, что работа СМИ — не моя работа или работа любого из журналистов, а совокупность наших работ — создает критический массив информации, который позволяет менять положение дел. Есть войны, которым люди не видят конца, но они заканчиваются, и одной из причин этого является наличие информации и тот факт, что она помогает обществу осознать проблему. Когда началась война в Ираке, подавляющее большинство американцев относилось к ней положительно. Прошло несколько лет, и большинство захотело скорейшего ее завершения. Что изменило положение дел, если не информация?

Перейдем к вашему новому проекту под названием «Память». Сейчас это крупная ретроспективная выставка, но в будущем также планируется выпуск книги. Что вы хотели показать в рамках этого проекта?

Я решил воспользоваться этой возможностью, чтобы перейти из СМИ в новый формат — формат выставки. Предполагается, что мои работы фигурируют в СМИ, когда происходят те или иные события, и тем самым становятся частью ежедневного диалога между людьми. Но изображения также можно использовать и вне этого контекста. Фотография рассказывает об одном мгновении, но в то же время делает его вневременным. Когда вы видите изображение вне новостной статьи, оно производит совершенно иное впечатление.

Предназначение моих изображений не в том, чтобы подтвердить то, что я и так знаю.

Я полностью согласна. На выставке некоторые из этих фотографий несли сильное ощущение одухотворенности, которое заставляло задуматься. Я хотела бы поинтересоваться, что вы думаете о трудности совмещения красоты с визуальными ужасами конфликтов? Как вы формируете изображение в своих мыслях? Происходит ли это инстинктивно?

В моей работе есть только настоящее. Это моя личная реакция на то, что я вижу. Нет никаких шаблонов. Предназначение моих изображений не в том, чтобы подтвердить то, что я и так знаю. Процесс фотографирования — это способ изучения реальности — в реальном времени и реальном пространстве. Все является результатом импровизации. Если красота существует или сосуществует с трагедией, это часть нашей жизни, а не то, что удается совместить мне или любому другому фотографу. Я создаю изображения не ради красоты. Она лишь является частью происходящего, и я не могу точно сказать, почему так происходит. Возможно, это один из механизмов человеческой природы, который позволяет нам столкнуться с трагедией лицом к лицу, может быть, ее цель именно в этом. Но если кто-нибудь посмотрит на любое из моих изображений и увидит в нем только красоту, значит это плохой кадр.

In a battle-scarred bedroom, a Croat militiaman leans out of the window and fires on his Muslim neighbours with a rifle.
Битва за Мостар проходила в каждом доме, в каждой комнате, прямо между бывшими соседями. На кадре полем боя стала обычная спальня. Снято в Мостаре, Босния и Герцеговина, в 1993 году. © Джеймс Нахтвей / Contrasto

Я бы хотела поговорить об отдельных работах с выставки. Некоторые из них чрезвычайно известны, но все равно производят неизгладимое впечатление. Первое изображение это фотография битвы за Мостар в Боснии, сделанная в 1993 году, на которой вооруженный хорват целится из окна (выше).

Тогда я впервые приехал в Боснию. Я прибыл туда, когда шел второй день сражений. Со мной был еще один фотограф, и нам удалось прибиться к группе хорватских ополченцев, которые занимали дом за домом, комнату за комнатой, пытаясь изгнать оттуда своих соседей-мусульман, с которыми они мирно сосуществовали на протяжении многих поколений. Во время этой постнациональной гражданской войны, которая привела к расколу Югославии, обычные граждане создавали вооруженные отряды и стремились к созданию отдельных территориальных образований для своих этнических групп.

Одного из ополченцев ранили прямо в коридоре за несколько секунд до того, как я сделал этот снимок, и другой фотограф оказал ему первую помощь. Никто другой из отряда не знал, как это делается. На мой взгляд, эта фотография, на которой боец целится из оружия, вызвала такой отклик потому, что сделана в спальне. Спальня — это место, где люди отдыхают и мечтают, где зарождается сама жизнь, а здесь она предстает местом сражения.

Вы видели множество жертв конфликтов. Поддерживаете ли вы связь с кем-нибудь из людей, которых тогда фотографировали?

Это не та роль, которую я играю. Я приезжаю в зоны конфликтов, где царит хаос, а события развиваются стремительно. Тогда я налаживаю отношения с людьми, но затем приходит время двигаться дальше. Людям нужно двигаться дальше.

Dust and debris fly skywards as the south tower of the World Trade Center collapses in New York on 11 September 2001. In the foreground is a rusted cross on the roof of a building.
«Я добрался до Нью-Йорка 10 сентября, где-то в 23:30, и Всемирный торговый центр было видно прямо из моего окна. Когда утром я посмотрел в окно, из первой башни поднимались клубы дыма». Снято в Нью-Йорке, США, 11 сентября 2001 года. © Джеймс Нахтвей / Contrasto

11 сентября 2001 года В Нью-Йорке вы были в самом эпицентре событий, когда южная башня начала падать. Я чувствую, что эта работа имеет для вас огромное значение. Что вы помните о том дне и как вы относитесь к нему сейчас, смотря на него в ретроспективе?

Не думаю, что я когда-либо смогу это забыть. Я прибыл в Нью-Йорк 10 сентября, около где-то в 23:30, после путешествия во Францию, и Всемирный торговый центр было видно прямо из моего окна. Когда утром я посмотрел в окно, из первой башни поднимались клубы дыма. Я понятия не имел, что происходит. Я подумал, что произошел несчастный случай, но понимал, что происходит нечто важное, поэтому подготовил фотооборудование. Когда я был готов идти, я еще раз посмотрел в окно и увидел, что вторая башня горит. Я понял, что на Америку совершено нападение.

Я побежал прямо туда и начал фотографировать. Пока я пытался запечатлеть южную башню, я набрел на церковь с крестом и решил использовать ее в кадре — я инстинктивно почувствовал, что вывести этот элемент на первый план будет правильным решением. Пока я фотографировал, башня разрушилась прямо у меня на глазах. Я был в шоке. Мой мозг начал работать гораздо быстрее, и все эти куски металла, которые летели по воздуху словно спички, выглядели для меня словно в замедленной съемке. Я подумал тогда, что время остановилось.

У меня было буквально несколько секунд. Если бы я продолжил делать фотографии, я бы не выжил.

Я сделал последний кадр (я использовал пленку), и моя камера перестала работать. В тот момент мир вернулся к прежней скорости, и я понял, что сейчас на меня что-нибудь упадет. Мне удалось найти укрытие, а вокруг меня продолжали падать обломки. Я хотел добраться до места падения первой башни, чтобы увидеть, что там происходит. Повсюду стояли разбитые пожарные и полицейские машины, все выглядело так, будто наступил апокалипсис. Мне так хотелось попасть туда, что я не подумал даже: первая башня упала, значит, возможно, упадет и вторая, и, когда она рухнула, я стоял прямо под ней. У меня было буквально несколько секунд, пока обломки не достигли земли… если бы я продолжил делать фотографии, у меня бы не было шансов выжить. Мои инстинкты самосохранения взяли свое, и каким-то счастьем я снова смог найти укрытие.

Поначалу я думал, что меня замуровало заживо, потому что вокруг было абсолютно темно. Мне было нечем дышать, потому что я находился посреди всей этой пыли и дымки. Каким-то образом мне удалось выбраться, я добрался до места падения и провел там весь оставшийся день. Я знал, что многие люди были убиты; сочувствие и злоба, которые я испытывал, ничем не отличались от того, что я чувствовал по отношению к жертвам войн за пределами США. Мои чувства не зависят от моей национальности. Мы так и не нашли выживших. Мы поняли, что всех завалило обломками, и выживших там просто нет.

Это было леденящее душу чувство. Я знал, как удержать себя в руках в такой ситуации, потому что я побывал на многих полях сражений и знал, что делать. Машины скорой помощи выстроились в ряд, чтобы забрать раненых, но раненых не было.

People mill around the war-ravaged streets of Kabul, Afghanistan, some on bicycles, while two men sit on the barrel of a tank gun.
В результате войны на городской территории выжившим ничего не остается, кроме как стараться жить обычной жизнью в руинах своих домов и кварталов несмотря на то, что от зданий, которые были для них крышей над головой, практически ничего не осталось. Снято в Кабуле, Афганистан, в 1996 году. © Джеймс Нахтвей / Contrasto

Фотографы не только делают свою работу, но также являются и свидетелями, а мы знаем, что свидетели ощущают последствия произошедшего на себе. Вашу карьеру в этой области смело можно назвать длительной и исключительной. Вы видели множество ужасных вещей. Как вы справляетесь с этими воспоминаниями?

Максимально достойно, надеюсь. Это трудно.

Легче, когда обсуждаешь это или когда стараешься сосредоточиться на новой цели?

Я не обсуждаю это с людьми, которые не бывали в подобных ситуациях, потому что они точно не поймут. Это не их вина. У меня есть несколько прекрасных коллег, с которыми мы делимся такими воспоминаниями и чувствами… и понимаем друг друга. Мы не всегда говорим об этом, но когда подобное случается, мы понимаем, о чем говорит каждый из нас. Это нечто, что не выкинешь из головы. Нам приходится не только подвергать себя рискам и опасностям с физической точки зрения, но также и преодолевать эмоциональные трудности. Таковы издержки профессии.

Перейдем к одной из недавних ваших работ: в Камбодже вы сделали фотографию, на которой изображена мать с ребенком, больным менингитом и туберкулезом. Это очень похоже на композицию «Пьеты». Это изображение остается в памяти, возможно, благодаря этой ассоциации. Оно заставляет задуматься о больших возможностях современной медицины, которые недоступны для жителей развивающихся стран и стран третьего мира, где для их реализации не хватает средств. Вы выполняли задание или это была ваша собственная инициатива?

Первый раз я действительно сосредоточился на проблеме туберкулеза во время сотрудничества с Комитетом здравоохранения Камбоджи, негосударственной организацией, основанной доктором Анной Голдфельд из Гарварда, которая поехала в Камбоджу, чтобы попытаться помочь больным туберкулезом. Профессионализм докторов и количество лекарств в государственных медицинских учреждениях оставляли желать лучшего. Семьи пациентов большую часть ухода брали на себя по причине нехватки медицинского персонала. Я считаю, что это фотография о любви.

Так ведь и есть.

Я думаю, что мальчик был жив не в меньшей степени благодаря любви родных.

Был ли у него доступ к лекарствам и лечению?

В незначительной степени.

Видимо, все закончилось не лучшим образом.

Я не знаю. Надеюсь, он выжил. В тот момент его мать еще не сдалась. Несмотря на то, насколько плачевной была ситуация, она была полна надежды.

A man carries his son in his arms across a raging river as he tries to cross the border from Greece into Macedonia in 2016.
На этом кадре, сделанном в 2016 году, беженец пытается пересечь границу между Грецией и Македонией и несет сына на руках, чтобы защитить его от бурного речного потока. «Вы должны быть уверены, что делаете все возможное, чтобы история была воспринята правильно, — говорит Джеймс. — Мы становимся свидетелями того, как создается история. Мы не знаем, какое влияние окажут те или иные события, поэтому мы фотографируем их». © Джеймс Нахтвей / Contrasto

Вернемся к настоящему: вы, наряду с другими фотографами, были в Греции и запечатлели миграционный кризис в Европе. Что вы можете сказать об этом событии?

В то время я трижды летал в Европу. Во время первой поездки я прибыл в Белград именно тогда, когда правительство Венгрии закрыло границу. В тот момент беженцы уже направились в сторону Хорватии и Словении. В аэропорту меня встретил человек, который должен был стать моим переводчиком и гидом, и мы тут же отправились в путь, не зная, что нас ждет впереди.

Я увидел группу людей, бредущих по пахотному полю. Я вышел из машины и пошел за ними. Я сказал гиду: «Я не знаю, куда я иду. Надеюсь, ты найдешь меня в конце дня». Эти люди даже не знали, в какой стране находятся. Не думаю, что они знали, куда держат путь. Вперед их подталкивали отчаяние и надежда. Они прошли через поля и вышли к железнодорожной станции. Никто не знал, придет ли поезд, а если и придет, то куда он их отвезет.

Оттуда я отправился на остров Лесбос, в Грецию, чтобы запечатлеть людей, прибывающих на побережье из Турции через пролив. Затем, наконец, я прибыл в местечко под названием Идомени на границе Греции и Македонии. Граница была закрыта, и люди ютились в палатках посреди грязи и дождя. Это происходило в 21 веке на территории Европы. Если бы вместо брезента палаток они растянули шкуры животных, это можно было отнести и к Средневековью.

В наши дни информационные вбросы составляют очень большую часть потока информации, и люди зачастую не знают, как отличить правду от фейка, а также не знают возможностей фотографии. Что вы думаете насчет информационных вбросов и дилеммы между правдивостью и правдоподобностью в фотографии?

Журналистика основывается на честности. Организации или отдельные личности, которые сознательно искажают события или напрямую лгут, бросают тень на профессию, которая и так довольно уязвима. Лучшие газеты и журналы, а также лучшие телеканалы и сайты придерживаются кодекса этических норм и стандартов. На эти организации с хорошей репутацией люди действительно могут положиться. Если политики обвиняют подобные организации во лжи, вероятно, это происходит потому, что правда не входит в их планы. Я считаю, что нам стоит отдать должное людям, которые смогли самостоятельно разобраться в этом.

Как вы думаете, в хорошем ли состоянии находится журналистика XXI века?

Да, в этой отрасли все хорошо, и она развивается. Журналистика необходима, чтобы общество функционировало должным образом. Она никуда не денется. Она станет только сильнее. Какие бы инструменты мы сейчас ни использовали, мы будем использовать их по назначению. А затем, когда кто-то придумает нечто новое, мы адаптируемся и к этому. Я не могу говорить о том, что касается экономического аспекта работы новостных организаций, потому что я ничего об этом не знаю, но уверен, что знающие люди найдут способ адаптироваться.

Автор Rachel Segal Hamilton


Похожие статьи

Смотреть все

Подпишитесь на рассылку

Нажмите здесь, чтобы получать вдохновляющие истории и интересные новости от Canon Europe Pro

Зарегистрируйтесь сейчас